Расеянный с улицы Пестеля
С Маршаком судьба обошлась ох как круто! Он очень любил своего первого ребенка – дочь Натанаэль. «Девочка тихо спит в своей корзинке на ящике, тихонько посапывает носиком, относясь равнодушно к окружающему миру. Впрочем, из корзинки уже показалась ножка в белом чулочке. Значит, проснулась. Я ей немного утром поплясал. Дитя — радость». Таких записей в его дневнике за 1916 год немало. А 3 ноября этого проклятого года случилось страшное. Был день рождения Самуила, собрались гости, и в суете никто не заметил, как полугодовалая Натанаэль подобралась к кипящему самовару. Она ошпарилась и погибла. Много лет спустя Маршак говорил, что ни он, ни его жена так и не смогли оправиться от этого удара.
Вскоре у них родился сын Иммануил. Совсем малышом он подхватил скарлатину и получил тяжелейшее осложнение на почки. Не раз врачи предрекали его скорый конец, и это в свою очередь прибавило седых волос Самуилу Яковлевичу. Впрочем, Иммануил дожил до зрелых лет и успел подарить поэту троих внуков (самый знаменитый из которых – нарколог Яков Маршак). Зато другой, младший сын ‑ Яша, красивый, нежный, поэтичный юноша, умер от туберкулеза в 1943 году. Свою боль Самуил Яковлевич излил в переводах сонетов Шекспира – белокурый синеглазый герой этих стихов был копией Яши. Вскоре в мир иной ушла и Софья Михайловна.
Они прожили вместе 42 года, не столько в любви, сколько в согласии (беды, преследовавшие их, слишком быстро развеяли романтический флер). Любил же Маршак другую женщину – впрочем, неразделенной любовью. Тамара Габбе, его редактор в «Лениздате». Она была правой рукой Маршака и его музой. Ей он открыто посвящал стихи о любви. Софья Михайловна ее не переносила! Габбе отвечала тем же: «Терпеть не могу бабьих упреков, ‑ пожимала она хрупкими плечами. – Вот некоторые говорят: «Я отдала ему молодость, а он…». Что значит «отдала»? Ну, а если так, и держала бы при себе свою молодость до пятидесяти лет»… Маленькая, очень подвижная, восторженная, Габбе не лезла в карман за острым словом, обо все имела собственное мнение и высказывала его образно и безапелляционно. Без ее одобрения Маршак не выпускал в свет ни одного стихотворения! Из-за нее, чей редакторский приговор был окончательным и обжалованию не подлежал, Самуил Яковлевич без конца со всеми ссорился. «Она знает, что такое сюжет. Что завязка, что развязка. Она одна, ‑ жаловался Михаил Шварц, когда Габбе зарубила какой-то его рассказ. ‑ Она знает, что такое характер. Во всяком случае уверена в этом. Уверенность – вот ее бич!».
Когда Тамара умерла, Маршак совсем сник. Теперь из близких у него оставалась одна только Розалия Ивановна. Эта аккуратная, деловитая, прямая как жердь немка появилась у Маршаков еще перед войной. И когда в 1941 по радио объявляли воздушную тревогу, Самуил Яковлевич стучал домработнице в стену: «Розалия Ивановна, ваши прилетели». Она покрывалась красными пятнами, ворчала, но на следующий день все повторялось. Иногда домработница всерьез обижалась на Маршака, тогда он нервничал и жаловался всем, что Розалия Ивановна решила его бросить и пойти в стюардессы. Без нее он бы пропал. Забывал бы днем поесть, а ночью – лечь спать. В жизни не нашел бы своего бумажника и ходил бы, застегнувшись не на те пуговицы. Ведь «Человека рассеянного» Самуил Яковлевич писал с себя самого ‑ вот только улица Пестеля, где он жил до переезда в Москву, не ложилась в рифму, и пришлось взять соседнюю Бассейную.
Единственное, в чем Розалия Ивановна не имела на Маршака никакого влияния – это в вопросе о курении. Он дымил постоянно, прикуривая одну сигарету от другой, и постоянно болел воспалениями легких. Розалия Ивановна ругалась ‑ он отшучивался: «Жил на свете Маршак Самуил, он курил и курил и курил. Все курил и курил он табак. Так и умер писатель Маршак».
«Посмотрите на Маршака, он на пять лет младше меня, а позволил себе так одряхлеть и раскиснуть, ‑ говаривал Чуковский, которому удавалось долго сохранять форму. – Хотя чему тут удивляться: жизнь жестоко расплатилась с ним за грехи, и одинокая жизнь, которую теперь ведет Самуил Яковлевич, кошмарна»…
Чуковский и сироты
Стихи Самуила Маршака для первоклассников
Самуил Маршак «Великан»
Раз,
Два,
Три,
Четыре.
Начинается рассказ:
В сто тринадцатой квартире
Великан живёт у нас.
На столе он строит башни,
Строит город в пять минут.
Верный конь и слон домашний
Под столом его живут.
Вынимает он из шкафа
Длинноногого жирафа,
А из ящика стола —
Длинноухого осла.
Полон силы богатырской,
Он от дома до ворот
Целый поезд пассажирский
На верёвочке ведёт.
А когда большие лужи
Разливаются весной,
Великан во флоте служит
Самым младшим старшиной.
У него бушлат матросский,
На бушлате якоря.
Крейсера и миноноски
Он ведёт через моря.
Пароход за пароходом
Он выводит в океан.
И растёт он с каждым годом,
Этот славный великан!
Самуил Маршак «Кот и лодыри»
Собирались лодыри
На урок,
А попали лодыри
На каток.
Толстый ранец с книжками
На спине,
А коньки под мышками
На ремне.
Видят, видят лодыри:
Из ворот
Хмурый и ободранный
Кот идёт.
Спрашивают лодыри
У него:
— Ты чего нахмурился,
Отчего?
Замяукал жалобно
Серый кот:
— Мне, коту усатому,
Скоро год.
И красив я, лодыри,
И умён,
А письму и грамоте
Не учён.
Школа не построена
Для котят.
Научить нас грамоте
Не хотят.
А теперь без грамоты
Пропадёшь,
Далеко без грамоты
Не уйдёшь.
Не попить без грамоты,
Не поесть,
На воротах номера
Не прочесть!
Отвечают лодыри:
— Милый кот,
Нам пойдёт двенадцатый
Скоро год.
Учат нас и грамоте
И письму,
А не могут выучить
Ничему.
Нам учиться, лодырям,
Что-то лень.
На коньках катаемся
Целый день.
Мы не пишем грифелем
На доске,
А коньками пишем мы
На катке!
Отвечает лодырям
Серый кот:
— Мне, коту усатому,
Скоро год.
Много знал я лодырей
Вроде вас,
А с такими встретился
В первый раз!
Самуил Маршак «Жадина»
— Гриша, Гриша, дай мне нож.
— Ты обратно не вернёшь.
— Дай-ка, Гриша, карандаш.
— Ты обратно не отдашь.
— Гриша, Гриша, дай резинку.
— Ты откусишь половинку.
— Гриша, Гриша, дай чернил.
— Ты бы сбегал и купил.
Самуил Маршак «Чем болен мальчик?»
Он лежит в постели,
Дышит еле-еле.
Перед ним на стуле —
Капли и пилюли
И с водой,
И без воды,
За едой
И без еды,
Порошки
И банки,
Пузырьки
И склянки.
Доктор выслушал младенца,
А потом и говорит:
— Инфлюэнца-симуленца,
Притворенца, лодырит!
Самуил Маршак «Чего бы вам хотелось ещё»
В одном из детских лагерей
ребят спросили: «Чего бы
вам хотелось ещё?» Одна из
девочек ответила: «Поскучать».
Есть волшебный край на свете,
Где бывают только дети.
Там по десять дней подряд
День рожденья у ребят.
И едят они в столовой
В эти дни не суп перловый,
Не лапшу, не вермишель,
Не овсянку, не кисель,
А клубничное
Мороженое,
По тарелочкам
Разложенное.
Спят ребята не в постели,
А в колясках карусели
Под раскинутым шатром,
Сплошь расшитым серебром.
Входят в дом они не в двери,
А в открытое окно,
И семь раз, по крайней мере,
Смотрят вечером кино.
Так живут они на воле,
Бросив книжку и тетрадь.
А учительница в школе
Учит по полу скакать.
Для чего над скучной книгой
Проводить за часом час?
Выходи на двор и прыгай
По земле из класса в класс.
Там не ставятся отметки.
Вместо них ученику
Выдаётся по конфетке,
А подчас — по пирожку.
Не житьё, а просто чудо!
Одного я не пойму:
Кое-кто бежит оттуда —
Неизвестно почему.
— Объясните: в чём тут дело?
Я спросил у двух ребят.
— Веселиться надоело! —
Мне ребята говорят.—
Надоело нам варенье,
Надоели дни рожденья.
То и дело распевай:
«Испекли мы каравай!..»
Надоели
Нам качели,
Надоели
Карусели.
Хорошо бы поскучать,
Поскучать
И помолчать!
Самуил Маршак «Считалка»
В нашем классе
Нет лентяев,—
Только Вася
Николаев.
Он приходит на урок,
Засыпает, как сурок.
Лодырь,
Лодырь,
Лежебока,
Проворонил
Три урока,
На четвёртый
Опоздал,
Пятый
Где-то пропадал,
На шестом
Мешал
Учиться,
На седьмом
Ходил
Лечиться,
На восьмом
Играл в футбол,
На девятый
Не пришёл.
На десятом
Корчил рожи,
На четырнадцатом
Тоже,
На двадцатом
Видел сон,
На тридцатом
Выгнан
Вон.
Самуил Маршак «В театре для детей»
Народу-то! Народу!
Куда ни кинешь взгляд,—
По каждому проходу
Идёт волна ребят.
Сажают их на стулья
И просят не шуметь,
Но шум стоит, как в улье,
Куда залез медведь.
Из длинного колодца —
Невидимо для глаз —
То флейта засмеётся,
То рявкнет контрабас.
Но вдруг погасли лампы,
Настала тишина,
И впереди за рампой
Раздвинулась стена.
И увидали дети
Над морем облака,
Растянутые сети,
Избушку рыбака.
Внизу запела скрипка
Пискливым голоском —
Заговорила рыбка
На берегу морском.
Все эту сказку знали
О рыбке золотой,—
Но тихо было в зале,
Как будто он пустой.
Очнулся он, захлопал,
Когда зажгли огонь.
Стучат ногами об пол,
Ладонью о ладонь.
И занавес трепещет,
И лампочки дрожат —
Так звонко рукоплещет
Полтысячи ребят.
Ладоней им не жалко…
Но вот пустеет дом,
И только раздевалка
Кипит ещё котлом.
Шумит волна живая,
Бежит по всей Москве,
Где ветер, и трамваи,
И солнце в синеве.
Забияки
Пингвины не только любопытные, были среди пингвинов и драчуны.
Один пингвин бежал мимо нашей палатки и налетел на пустой бидон. Бидон зазвенел.
Пингвин обратно вернулся и опять налетел. Бидон звенит, пингвин с криком на него налетает и бьёт крыльями.
Я пингвина оттаскиваю от бидона, а он мне руки клюёт, злится.
Но самое страшное было ходить за водой.
Идёшь по дорожке, а сам боишься.
За камнями жил пингвин-забияка. Он меня всегда поджидал и набрасывался. Вцепится клювом в сапог и клюёт, бьёт крыльями.
Я, когда ходил за водой, брал с собой половник. Как забияка налетит — я его половником. Он очень половника боялся.
Отважный пингвинёнок
Однажды я спускался к морю и увидел маленького пингвинёнка. У него ещё только выросли три пушинки на голове и коротенький хвостик.
Он смотрел, как взрослые пингвины купаются. Остальные птенцы стояли у нагретых солнцем камней.
Долго стоял на скале пингвинёнок: страшно ему было бросаться в море.
Наконец он решился и подошёл к краю скалы.
Маленький голый пингвинёнок стоял на высоте трёхэтажного дома. Его сносил ветер.
От страха пингвинёнок закрыл глаза и… бросился вниз. Вынырнул, закружился на одном месте, быстро вскарабкался на камни и удивлённо посмотрел на море.
Это был отважный пингвинёнок. Он первый искупался в холодном зелёном море.
Любопытные
Сижу я на камне и ем хлеб. А пингвины ко мне подходят и в рот заглядывают — никак не могут понять, что это я делаю. Очень они любопытные.
Вечером я повесил умывальник на доску. Пока я его к доске прибивал, один пингвин стоял и внимательно смотрел, даже кивал головой.
Утром вышел я умываться, а к умывальнику не подойти: целая толпа пингвинов собралась. Вода из умывальника капает, а пингвины вокруг молча стоят, головы набок и слушают, как капли разбиваются о камни. Для них это, может быть, музыка.
Раз я в палатке разжёг примус. Примус шумит. Я ничего не замечаю.
Хотел выйти из палатки и не смог: у входа столпились пингвины, слушают примус. Я чай согрел и выключил примус.
Пингвины закричали, загалдели. Хотят ещё послушать. Я им примус просто так зажигал — пусть слушают.
Слон
Дали туфельки слону. Взял он туфельку одну И сказал: — Нужны пошире, И не две, а все четыре!
Зебры
Полосатые лошадки, Африканские лошадки, Хорошо играть вам в прятки На лугу среди травы! Разлинованы лошадки, Словно школьные тетрадки, Разрисованы лошадки От копыт до головы.
Белые медведи
У нас просторный водоем. Мы с братом плаваем вдвоем. Вода прохладна и свежа. Ее меняют сторожа.
Мы от стены плывем к стене То на боку, то на спине. Держись правее, дорогой, Не задевай меня ногой!
Страусёнок
Я — страусенок молодой, Заносчивый и гордый. Когда сержусь, я бью ногой, Мозолистой и твердой.
Когда пугаюсь, я бегу, Вытягивая шею. А вот летать я не могу, И петь я не умею.
Пингвин
Правда, дети, я хорош? На большой мешок похож. На морях в былые годы Обгонял я пароходы. А теперь я здесь в саду Тихо плаваю в пруду.
Эскимосская собака
На прутике записка: «Не подходите близко!» Записке ты не верь Я самый добрый зверь. За что сижу я в клетке, Я сам не знаю, детки.
Пингвинята
Мы — два брата, два птенца. Мы недавно из яйца. Что за птица — наша мать? Где ее нам отыскать?
Мы ни с кем здесь не знакомы И не знаем даже, кто мы. Гуси? Страусы? Павлины? Догадались! Мы — пингвины.
Вот полюбуйтесь на игру Двух австралийских кенгуру. Они играют в чехарду В зоологическом саду.
Собака Динго
Нет, я не волк и не лиса. Вы приезжайте к нам в леса, И там увидите вы пса Воинственного динго.
Пусть вам расскажет кенгуру, Как в австралийскую жару Гнал по лесам его сестру Поджарый, тощий динго.
Она в кусты — и я за ней, Она в ручей — и я в ручей, Она быстрей — и я быстрей, Неутомимый динго.
Она хитра, и я не прост. С утра бежали мы до звезд, Но вот поймал ее за хвост Неумолимый динго.
Теперь у всех я на виду В зоологическом саду, Верчусь волчком и мяса жду, Неугомонный динго.
Львята
Вы разве не знаете папы Большого, рыжего льва? У него тяжелые лапы И косматая голова.
Он громко кричит — басом, И слышно его далеко. Он ест за обедом мясо, А мы сосем молоко.
Львенок Нет, постой, постой, постой, Я разделаюсь с тобой! Мой отец одним прыжком Расправляется с быком.
Будет стыдно, если я Не поймаю воробья. Эй, вернись, покуда цел! Мама! Мама! Улетел!..
Львица
Какое туманное лето В неласковой этой стране! Я в теплое платье одета, Но холодно, холодно мне!
Меня называют дикаркой За то, что сижу я в тоске, Мечтая об Африке жаркой, О мягком, горячем песке.
Я встретила здесь крокодила. Он мне улыбнулся, как друг. «Ты хочешь, — его я спросила, К бананам и пальмам на юг?»
«Дитя, — отвечал он уныло, Не видеть родной мне земли!» И слезы из глаз крокодила По черным щекам потекли.
Гиена
Захрапели носороги, Дремлет страус длинноногий. Толстокожий бегемот Лег спокойно на живот.
Спит верблюд, согнув колени. Но не спится мне — гиене! Настает моя пора: Буду выть я до утра.
Днем молчала я угрюмо Я боюсь дневного шума Но зато мой хриплый смех По ночам пугает всех!
Даже львы меня боятся… Как над ними не смеяться?
Медведь
Вот медведь, медведь, медведь! Кто желает посмотреть? Приходите к Мише в гости, Сладкий пряник Мише бросьте. Миша просит, Миша ждет, Широко разинув рот.
Нет, правее! Нет, левее! Промахнулись, ротозеи! Вот теперь попали в рот! Что за пряник — чистый мед!
За такое угощенье Мы покажем представленье. Ну-ка, Миша, поклонись! Ну-ка, Миша, кувырнись!
Шакал
Мой отец — степной шакал Пищу сам себе искал. Далеко в стране песчаной Провожал он караваны И в пустыне при луне Громко плакал в тишине. Ел он кости и объедки, А теперь живет он в клетке. От дождя он здесь укрыт И всегда бывает сыт.
Слон
Африканец молодой Обливается водой. Вымыл голову и ухо И в лоханке стало сухо.
Для хорошего слона Речка целая нужна. Уберите-ка Лоханку, Принесите-ка Фонтанку!
Обезьяна
Приплыл по океану Из Африки матрос, Малютку-обезьяну В подарок нам привез.
Сидит она, тоскуя, Весь вечер напролет И песенку такую По-своему поет:
«На дальнем жарком юге, На пальмах и кустах, Визжат мои подруги, Качаясь на хвостах.
Чудесные бананы На родине моей. Живут там обезьяны И нет совсем людей».
Пингвиний пляж
Около Антарктиды со стороны Африки есть маленький островок. Он скалистый, покрыт льдами.
И вокруг в холодном океане плавают льдины. Всюду крутые скалы, только в одном месте берег низкий — это пингвиний пляж. С корабля мы выгрузили свои вещи на этот пляж.
Пингвины вылезли из воды, столпились у ящиков. Бегают по мешкам, клюют их и громко кричат, переговариваются: никогда они не видели таких удивительных вещей!
Один пингвин клюнул мешок, голову склонил набок, постоял, подумал и громко что-то сказал другому пингвину. Другой пингвин тоже клюнул мешок; вместе постояли, подумали, поглядели друг на друга и громко закричали: «Карр… Каррр…»
Тут ещё пингвины с гор прибежали на нас смотреть. Много их собралось, задние на передних напирают и кричат, как на базаре. Ещё бы: ведь они первый раз увидели людей и каждому хочется вперёд пролезть, посмотреть на нас, клюнуть мешок.
Вдруг слышу: сзади кто-то танцует.
У нас был большой лист фанеры. Он лежал на камнях, и пингвины на нём устроили танцы. Пробежит пингвин по фанере, назад вернётся, ещё раз пробежит, да ещё лапкой притопнет! Очередь выстроилась — всем хочется потанцевать.
Один пингвин поскользнулся на гладкой фанере и на брюхе проехал, другие тоже стали падать и кататься.
Весь день они танцевали на фанере. Я её не убирал. «Пускай, — думаю, — повеселятся, они, наверное, радуются, что мы приехали».
Вечером пингвины построились в одну шеренгу и ушли. Один пингвин на меня загляделся и отстал. Потом он догнал остальных пингвинов, но никак не мог идти в ногу, потому что всё на меня оглядывался.
До свидания!
Завыл ветер. Поднялась пурга. Ничего кругом не видно, всё занесло снегом. Я пошёл прощаться с пингвинами.
Пингвинов я не нашёл, только остались от них снежные бугорки.
Копнул я один бугорок ногой. Смотрю: клюв торчит. Толкнул я тогда второй бугорок.
Вдруг бугорок зашевелился, и выскочил из него пингвин, закричал на меня, заругался…
В пургу все пингвины ложатся на камни. Их заносит снегом. Они лежат в снежных домиках, клювом протыкают окошечки.
А птенцы так и остаются стоять на камнях. Их залепляет снегом, и получаются снежные комочки. Я подошёл к такому комочку, а он от меня убежал.
Я снял шапку и сказал пингвинам: «До свидания!»
Но они лежали занесённые снегом. И только пингвин-забияка бежал за нами до самого берега.
Никак я его не мог прогнать, потому что половник был спрятан в мешке.
(Илл. Митурича М.)
Опять телефон!
Чуковскому, впрочем, досталось от жизни немногим меньше. Любимая дочь Мурочка, самая одаренная, но и самая слабенькая, умерла в возрасте 11 лет от туберкулеза. Сын Боба погиб в 1942 в ополчении. За ним последовала жена.
К счастью, у Чуковского оставались еще дети: Лида и Николай. «С такими отпрысками я ничем не рискую, ‑ говаривал Корней Иванович. ‑ Если у власти останутся правые, меня выручит Коля, если придут левые – Лида». Коля был убежденным коммунистом, писал романы на патриотическую тему, к примеру, «Балтийское небо». Лида ‑ столь же яростной диссиденткой, еле-еле уцелевшей под крылом Маршака (она работала у него в издательстве редактором вместе с Габбе). Обоим оставшимся в живых детям было нелегко с отцом. Корней Иванович с годами становился все капризнее.
Он не выносил шума во время работы, чуть что выскакивал из кабинета и кричал домашним: «Негодяи!». Звонка телефона он тоже не выносил. В его стиле было схватить трубку и отчеканить: «Корней Иванович не может подойти, потому что умер и похоронен на Волковом кладбище». От расстроенных нервов он страдал многолетней бессонницей. Дом жил утренними известиями : «Папа спал», или «Папа не спал». Начиная с восьми часов вечера дочь, сын, внук, невестка или секретарша Клара Израилевна «зачитывали» Чуковского – в ход шли романы, газеты, что угодно, лишь бы получше убаюкивало. Но и это мало помогало. «Бессоница моя дошла до предела, ‑ жаловался Корней Иванович. ‑ Ночами я бегаю по комнате и вою. Доходит до того, что я бью себя кулаком по своему дурацкому черепу до синяков». Когда Маршаку рассказали об этом, он и тут не пожелал уступить сопернику, запальчиво сообщив: «А я в гневе падаю на пол и кусаю ковер!»
Чудачеств у обоих к старости поприбавилось. Маршак сделался скуп, всем твердил: «У меня ничегошеньки нету. Даже Розалии Ивановне и шоферу не могу заплатить». Чуковский расхаживал по Переделкину, как в халате, в докторской мантии, которую прислали ему из Оксфордского университета. Он выглядел до смешного самодовольно, а сам в тайне считал себя неудачником. «Если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель. Но я стал фельетонистом, по пятачку за строчку. Ох, боюсь, когда я умру, напишут на моем памятнике: «Автор «Крокодила»! ‑ И добавлял, имея в виду Самуила Яковлевича. ‑ Впрочем, остаться в памяти человеческой «Сказкой о глупом мышонке» и переводами с английского ‑ это, может быть, еще хуже!»… Маршак так не считал и в конце жизни целиком отдался переводам. В день накануне смерти, 3 июля 1964 года, 77-летний Маршак с увлечением правил корректуру сборника стихов Уильяма Блейка. Корней Иванович, дотянувший до 87, пережил его на пять лет, но в последние годы ничего не писал
Незадолго до смерти Чуковский читал чьи-то воспоминания о Маршаке и обратил внимание на такую вещь: оказывается, свой психологический возраст Самуил Яковлевич определял пятью годами. Корней Иванович загрустил: «А мне самому не меньше шести. Жаль
Ведь чем младше ребенок, тем безусловно талантливее»…
Жаль. Ведь чем младше ребенок, тем безусловно талантливее»…
Ирина Стрельникова
#совсемдругойгород
Цикл Зоосад — Самуил Маршак
На этой странице читайте цикл Зоосад Самуила Маршака: «Пингвин», «Эскимосская собака», «Львица», «Гиена», «Обезьяна» и другие.
Вышел сторож из сторожки,Подметает он дорожки,Курит трубку у ворот,Нам обедать не дает.
Долго, долго у решетки,Мы стоим, разинув глотки.Знаем, знаем без часов,Что обед для нас готов.
За обедом, за обедомНе болтаем мы с соседом,Забываем обо всемИ жуем, жуем, жуем.Это трудная работа -Щеки лоснятся от пота.
После пищи нужен сон.Прислонившись, дремлет слон.Показав себя народу,Бегемот уходит в воду.
Спит сова, вцепившись в пень,Спит олень, и спит тюлень.Темно-бурый медвежонокПро себя ворчит спросонок,
Только пони и верблюдПринимаются за труд.
На верблюде, на верблюде,Как в пустыне, ездят люди,Проезжают мимо рва,За которым видят льва,Проезжают мимо клетки,Где орлы сидят на ветке.Неуклюж, космат и худ,Ходит по саду верблюд.
А по кругу, на площадке,Черногривые лошадкиМчатся рядом и гуськом,Машут челкой и хвостом.
Но вот наступает прохлада.Чужие уходят из сада.Горят за оградой огни,И мы остаемся одни.
На морях в былые годыОбгонял я пароходы.
А теперь я здесь в садуТихо плаваю в пруду.
Записке ты не верь -Я самый добрый зверь.
За что сижу я в клетке,Я сам не знаю, детки.
Они играют в чехардуВ зоологическом саду.
Меня называют дикаркойЗа то, что сижу я в тоске,Мечтая об Африке жаркой,О мягком, горячем песке.
Я встретила здесь крокодила.Он мне улыбнулся, как друг.»Ты хочешь, — его я спросила, -К бананам и пальмам на юг?»
«Дитя, — отвечал он уныло, -Не видеть родной мне земли!»И слезы из глаз крокодилаПо черным щекам потекли.
Настает моя пора:Буду выть я до утра.Днем молчала я угрюмо -Я боюсь дневного шума -Но зато мой хриплый смехПо ночам пугает всех!Даже львы меня боятся…Как над ними не смеяться?
Приходите к Мише в гости,Сладкий пряник Мише бросьте.
Миша просит, Миша ждет,Широко разинув рот.
Нет, правее! Нет, левее!Промахнулись, ротозеи!
Вот теперь попали в рот!Что за пряник — чистый мед!
За такое угощеньеМы покажем представленье.
Ну-ка, Миша, поклонись!Ну-ка, Миша, кувыркнись!
Ел он кости и объедки,А теперь живет он в клетке.От дождя он здесь укрытИ всегда бывает сыт.
Вымыл голову и ухо -И в лоханке стало сухо.
Для хорошего слонаРечка целая нужна.
Уберите-каЛоханку,Принесите-каФонтанку!
Сидит она, тоскуя,Весь вечер напролетИ песенку такуюПо-своему поет:
«На дальнем жарком юге,На пальмах и кустах,Визжат мои подруги,Качаясь на хвостах.
Чудесные бананыНа родине моей.Живут там обезьяныИ нет совсем людей».
Примечание:Впервые сборник стихов «Зоосад» издан с начальной строкой: «Мы резвые, милые детки…» — под названием «Детки в клетке» 1923 год. Со второго издания (1924 год) с начальной строкой: «Рано, рано мы встаем…»
Зоосад
Рано, рано мы встаем, Громко сторожа зовем: — Сторож, сторож, поскорей Выходи кормить зверей!
Вышел сторож из сторожки, Подметает он дорожки, Курит трубку у ворот, Нам обедать не дает.
Долго, долго у решетки, Мы стоим, разинув глотки. Знаем, знаем без часов, Что обед для нас готов.
За обедом, за обедом Не болтаем мы с соседом, Забываем обо всем И жуем, жуем, жуем.
Это трудная работа Щеки лоснятся от пота. После пищи нужен сон. Прислонившись, дремлет слон.
Показав себя народу, Бегемот уходит в воду. Спит сова, вцепившись в пень, Спит олень, и спит тюлень.
Темно-бурый медвежонок Про себя ворчит спросонок, Только пони и верблюд Принимаются за труд.
На верблюде, на верблюде, Как в пустыне, ездят люди, Проезжают мимо рва, За которым видят льва, Проезжают мимо клетки, Где орлы сидят на ветке.
Неуклюж, космат и худ, Ходит по саду верблюд. А по кругу, на площадке, Черногривые лошадки Мчатся рядом и гуськом, Машут челкой и хвостом.
Но вот наступает прохлада. Чужие уходят из сада. Горят за оградой огни, И мы остаемся одни.